ТРАВМА ТЕОРИИ
КАК ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ЛИЧНЫЕ ПРЕДУБЕЖДЕНИЯ АНАЛИТИКА МОГУТ ПОВЛИЯТЬ НА ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС
Giorgio Tricarico, psychologist, psychotherapist, Jungian analyst,
IAAP and FEGAP member
“Каждая теория разума — это более или менее успешная попытка, предпринятая сознательной психикой описать неописуемое по определению: психический процесс.
Тем не менее, непосредственным следствием теории разума является определение того, что возможно, а что невозможно в рамках психотерапевтического путешествия, как будто оно строит стены и пути; после их построения становится необходимым пройти именно оттуда, а не из какого-либо другого места, если только не разрушить стены […]
Таким образом, рисуя линии теории, теоретик должен не забывать использовать карандаш и ластик, так сказать, чтобы оглянуться назад на то, что он или она нарисовали и исправить это, потому что определение того, что возможно, а что нет, что является нормой, а что является патологией, равносильно утверждению того, что “правильно” и что “неправильно” (Tricarico, 2015).
В моей работе «Лабиринт возможностей» эти несколько строк представляют, в основном, содержание всей шестой главы, действительно очень короткой главы, поскольку она состоит всего из четырех предложений.
Они были простой транскрипцией автономной, бессознательной рефлексии, которая у меня промелькнула, пока я ждал пригородного поезда на станции, в период сбора идей для моей книги, еще в 2007 году.
Поскольку в этом размышлении использовалась метафора лабиринта, которая уже содержалась в каждой главе книги, я решил включить ее, рассматривая возможность развития ее содержания в какой-то момент в будущем.
Может быть, этот момент настал.
Кирси находилась в анализе у коллеги фрейдистского направления более семи лет, с частотой встреч четыре раза в неделю.
Оставляя в стороне многие темы, которые рассматривались в анализе в течение столь длительного периода времени, я хотел бы сосредоточиться на том моменте, когда Кирси, будучи гетеросексуальной женщиной 26 лет, была влюблена в свою подругу и принесла в терапию свой интерес и желание получить гомосексуальный опыт.
Кирси вспоминает, что реакция и пренебрежительные слова ее аналитика, заставили ее почувствовать неодобрение; по сути, аналитик сказала, что “иметь фантазии — это нормально, но не следует их разыгрывать. Гомосексуальные импульсы, как и любые другие импульсы, лучше контролировать”.
Кирси признает, что она и сама в то время переживала внутри конфликт по поводу открытия гомосексуальному опыту. С одной стороны, она чувствовала сильное влечение к своей подруге (которая, в свою очередь, была гетеросексуальной женщиной); с другой стороны, она чувствовала себя неуютно из-за своих собственных желаний.
Вероятно, восприняв ее конфликтное отношение, аналитик подчеркнула, что наличие фантазий все еще может быть приемлемым, в то время как их разыгрывание вовне было бы чем-то неподходящим и, в конечном счете, незрелым. Она добавила, что гомосексуальность является результатом нарушенных отношений между ребенком и родителем того же пола. Таким образом, она ввела объясняющий принцип, который сместил фокус на трудности отношений Кирси с матерью.
Хотя Американская психиатрическая ассоциация окончательно исключила гомосексуальность из списка психических расстройств еще в 1973 году, в аналитических сообществах обычно все идет очень медленно. И в 80-е годы прошлого века в общей психоаналитической среде все еще не являлось редкостью говорить об “извращении” и “расстройстве характера” в отношении сексуального влечения к человеку того же пола.
Несмотря на то, что сам Фрейд, по-видимому, довольно терпимо относился к гомосексуальности, и что известные психоаналитики сами были геями (например, американский психиатр и представитель интерперсонального психоанализа Гарри Стэк Салливан), в Международной психоаналитической ассоциации (IPA) политика недискриминации для геев и лесбиянок, обучающихся в психоаналитических институтах, была введена только в начале 2000-х годов.
В статье 2013 года, озаглавленной как “Психоанализ и гомосексуальность: продолжение дискуссии”, кратко описывается, как “психоанализ в прошлом развил теоретическое предубеждение, которое исказило его взгляд на опыт лесбиянок и геев», обрамляя его в такие понятия как «регресс в развитии», «фиксацию на оральной стадии развития», «пограничное состояние, отвергающее репродуктивную реальность тела» и патологию, которую гомосексуалисты отрицают, когда они не видят в этом проблемы (Newbigin, 2013).
Мы можем только предполагать, усвоила ли аналитик Кирси некоторые из этих теоретических идей (или мы лучше назовем их «теоретическими предубеждениями») во время своего аналитического обучения, или у нее были личные предубеждения по теме гомосексуальности как таковой (возможно, как защита от ее собственной бессознательной гомосексуальности, если говорить об этом, упрощая психоаналитический подход). А возможно, это было комбинацией обеих вышеописанных проблем.
Для целей этой статьи важнее всего то, что теоретические предубеждения аналитика и/или бессознательные личные предубеждения могут создать поле, которое определяет, «что правильно, а что неправильно», что рекомендуется, а что нет, рисуя «стены и коридоры» виртуального лабиринта, который принуждает пациента двигаться в заданных направлениях.
Вместо этого другая теоретическая рамка, примененная к тому же содержанию, могла бы открыть другие (и, возможно, более плодотворные) перспективы.
Если использовать для желаний Кирси тот же подход, который Юнг применил бы к образам сна (Юнг, 1948), аналитик могла бы попросить ее описать эту привлекательную подругу, ее физические и психологические особенности, ее способ быть в мире. И, возможно, выяснилось бы, что она могла бы воплощать те качества, которые Кирси желала бы для себя, или которые она стремилась развить в себе.
Соответственно, ее сексуальный интерес можно было бы рассматривать также на символическом уровне: то есть как способ достижения этих желаемых качеств, соотнесения и соединения с ними, даже через фантазию о сексуальном coniunctio (слиянии).
И наоборот, формулирование гомосексуального желания как «импульса, который нужно контролировать» или как признака фиксации и патологии, не только подразумевало, что в конечном счете это было «неправильное желание», но и законно вызывало у пациента чувство, что она сама неправильная, и сильный страх быть отвергнутой.
Чувство отвержения из-за того, какова она есть, резонировало бы тогда с хорошо известной травматической ситуацией, когда для того, чтобы быть любимой, нужно быть удовлетворяющей ожидания другого и отказаться от подлинности.
Другими словами, предвзятые теории, принятые аналитиками, а также их личные, непризнанные предубеждения в отношении гетеронормативности могут создавать поле отношений, в котором пациент в основном не виден и может справедливо чувствовать, что им пренебрегают и клеймят.
На самом деле Кирси чувствовала себя «плохой» и избегала гомосексуального опыта, о котором мечтала. Она реализовала его с другой женщиной только пару лет спустя.
И наоборот, символическая интерпретация могла бы открыть другие возможные смыслы для этого гомосексуального желания без какого-либо обвинения или клеймения.
Как и в случае с символами во сне, здесь могли сосуществовать несколько смыслов: если упоминать два, то гомосексуальные фантазии могли бы рассматриваться как попытка интегрировать психические элементы, воплощенные в другой женщине, и в то же время как появление бисексуальной ориентации.
Кирси, вероятно, почувствовала бы себя увиденной и более принятой в своей сложности, что помогло бы искать дальнейший смысл/значение/направление.
Этот пример иллюстрирует, как сомнительные теоретические идеи (в данном случае о гомосексуальности) могут представлять серьезное предубеждение, ориентирующее терапию в направлениях, которые не являются индивидуационными.
Идея, открыто высказанная аналитиком Кирси, о том, что желание приемлемо только до тех пор, пока оно не разыгрывается, является особенно интересной, будучи довольно распространенной в психоаналитической среде, а также в развивающейся пост-юнгианской среде.
Десятилетия размышлений и споров проводили разницу между концепциями «отыгрывания» и «разыгрывания»: первая направлена на актуализацию импульса через действие в контексте классической теории влечений и внутрипсихической модели психики; последняя рассматривается скорее, как событие для двух лиц, встроенное в отношенческую, интерсубъективную модель, где контрперенос аналитика также играет роль.
Однако обе концепции оставляют мало места для (третьей) возможности того, что в определенных ситуациях конкретное действие может рассматриваться как индивидуационный опыт.
Более глубокое понимание часто возможно только тогда, когда мы переживаем ситуацию в своем собственном теле: воплощенный опыт может открывать уровни эмоционального понимания, которые недоступны, оставаясь в сфере фантазий и/или рациональных предположений.
Обрамление каждого телесновоплощенного опыта как «отыгрывания или разыгрывания» может препятствовать встрече с теми нашими сторонами и психическими содержаниями, которые требуют познания, дифференциации и, возможно, интеграции.
Предположения о том, что «желания — это импульсы, которые нужно контролировать», и что их отыгрывание является вынесением без размышлений психического материала, просто разыгрыванием в результате переноса и т. д., могут рассматриваться как коварные теоретические предубеждения, которые, кроме того, могут переплетаться с личными предубеждениями аналитиков, связанными, например, с их страхом потерять контроль, если они позволят себе испытать свои собственные желания и фантазии.
Многие аналитики могут иметь неявные, бессознательные предположения о гетеросексуальной нормативности, подкрепленные теоретическими идеями, которые приводят к продвижению соединения в пару на гетеросексуальной основе, моногамии, браку и родительству как к нормальным, естественным, «правильным» достижениям в жизни для себя и, следовательно, для своих пациентов.
Хороший пример можно найти в некоторых проявлениях отношения к концепции полиамории в эпизоде 096 подкаста «Эта юнгианская жизнь», проведенного тремя американскими юнгианскими аналитиками под названием “Полиамория: навигация по сложностям сердца”.
От греческого πολύ, poly, «много», и латинского amor, «любовь», сложносоставное слово полиамория означает любовь более чем к одному человеку одновременно, то есть к наличию нескольких партнеров. Полиаморные отношения можно определить, как немоногамные, интимные отношения по обоюдному согласию, которые могут принимать множество различных форм (поли-моно, соло-полиамористы, полиаффективные семьи, параллельная полиамория, полидэйтинг и т. д.).
Это форма отношений со многими партнерами, где нет единственного партнера. Эта форма может быть романтической, сексуальной, полусексуальной, асексуальной, неиерархической и иерархической.
Три юнгианских аналитика начинают свой разговор с утверждения того, что с архетипической точки зрения моногамные отношения и гетеросексуальный брак соответствуют сакрализованному признанию уникального союза двух людей, или, другими словами, сакраментальному, древнему архетипическому образу, где «двое становятся одним» в закрытом сосуде алхимического процесса, как показано в образах Rosarium Philosophorum.
Основополагающим элементом этого союза является «жертва», направленная на следующее: «это, будешь ты, и никто другой, даже если меня могут привлечь другие».
Первое теоретическое предубеждение, которое мы можем обнаружить здесь, довольно сложно, поскольку оно требует глубокого обсуждения самой концепции архетипа.
Если мы рассматриваем архетип как «структурное качество или состояние, свойственное психике, которое каким-то образом связано с мозгом» (Jung, 1938/1940, стр. 104), или как «предрасположенность к восприятию и организации опыта» (Tricarico, 2015, стр. 26), нелегко одобрить концептуализацию архетипических образов как репрезентаций универсальных паттернов и естественных целей человеческих отношений.
Гораздо больше, чем якобы универсальный архетипический образ, гетеросексуальный брак можно рассматривать как экономический институт, рожденный в сильно патриархальных рамках, подразумевающий структурное неравенство между полами, как метко описала Симона де Бовуар в своей работе (De Beauvoir, 1993). Этот институт является настолько неэффективным с начала двадцатого века, и, в некоторой степени, неестественным, чтобы вызвать появление мощной восстанавливающей гетеросексуальность индустрии все еще процветающей сегодня (Ward J., 2020).
Я бы рассматривал образы Rosarium Philosophorum как символическое представление взаимодействий и трансформаций двух противоположных элементов в психике, а не как (что гораздо более конкретно, а не символично) изображение отношений между мужчиной и женщиной (или, что еще хуже, между аналитиком и пациентом).
Из жесткой концепции архетипических образов и архетипов вытекает первое, коварное предубеждение, которое неявно побуждает рассматривать другие формы отношений как отклонение от единственно верной модели, то есть моногамной и гетеросексуальной.
Второе предубеждение, на котором мы можем сосредоточить наше внимание, касается идеи жертвоприношения, одобренной в ходе обсуждения.
Если присмотреться внимательнее, то тот, о котором упоминали авторы подкаста, — это жертва того, что я назвал нашей «желающей множественностью» (Tricarico, 2018).
Жертвовать, этимологически “делать священным”, означает здесь отказ от нашей (естественной) склонности иметь множество желаний, часто в одно и то же время, определение, которое во многом обязано демонизации и обесцениванию тела, желаний и женского начала, типичного для христианства и многих других религиозных систем.
Самоограничение и исключение желаний часто, если не всегда, предлагается партнеру с явным требованием, чтобы он делал то же самое.
Больше, чем на жертву, это похоже на пакт о взаимном контроле друг над другом, в контексте отношений, основанных на исключительности/исключении (это либо я, либо другой человек), чтобы избежать боли брошенности и оставленности.
Моногамия подразумевает, что другой должен любить только одного человека (меня!), и избегание риска того, что другого может кто-то привлечь и он будет любить еще и других людей. Для этого и нужна жертва желаний.
Но что, если вместо этого настоящей жертвой будет жертва Эго, его собственнического отношения к другому человеку, его требований исключительности, основанных на неуверенности и потребности в привязанности (если не по экономическим причинам)?
Если бы мы приняли другую идею о том, чем следует пожертвовать, последствия были бы очень интересными. Но эти трое коллег не подвергают сомнению ни свои теоретические идеи об архетипах, ни идею о жертвоприношении.
Подкаст продолжает подчеркивать, как особенно молодых людей может заставить стать полиаморными другой партнер, хотя он этого не желает на самом деле, в основном потому, что это современный, крутой и острый образ жизни, который обеспечит легкое счастье.
Здесь предполагается, что 1) полиамория — это образ жизни, сознательно выбранный среди других, в попытке быть модным и современным, и что 2) полиамория означает только секс со многими людьми, без привязанности или какой-либо особой приверженности собственному развитию с другим человеком.
Очевидным следствием этих двух допущений является рассмотрение полиамории как потребности, основанной на Эго.
Это предположение, третье предубеждение в нашей дискуссии, на самом деле доказывают, что коллеги имеют очень смутное представление о том, чем на самом деле может быть полиамория.
Как общий термин для многих различных практик отношений, полиамория, как упоминалось ранее, может быть даже асексуальной, в явном контрасте с предположением № 2, и приверженность собственному развитию с другим человеком и развитию другого человека может быть очень центральной и довольно сложной задачей.
Ценности, обычно ассоциируемые с полиаморией, включают согласие и договоренность на выбор отношений между партнерами, лояльность, честность и взаимное уважение. Полиаморные люди на своих форумах, веб-страницах и книгах по этой теме подчеркивают необходимость глубокого общения и тщательных переговоров об ожиданиях, желаниях, ограничениях и правилах; отношения должны основываться на взаимном доверии, а не на собственничестве, и они способствуют развитию чувства “комперсии” (Комперсия — это радость, возбуждение или интерес, который возникает, когда твой партнер вступает в романтические или сексуальные отношения с кем-то еще. (прим. редактора), вместо того чтобы основываться на его обычной противоположности, то есть ревности.
Глубокая приверженность собственному развитию и развитию другого человека является основой большинства полиаморных отношений, и ранее упомянутые предположения сильно контрастируют с возможной сложностью немоногамии.
Хотя ведущие подкаста и спрашивают себя, может ли полиамория быть частью процесса индивидуации (мин. 22.45), но все же один из ведущих решает, что полиамория показывает «отрицание бессознательных мотиваций, своего рода высокомерие […] честно говоря, я часто рассматриваю ее как защиту от близости». Другой коллега поддерживает эти утверждения, добавляя, что «множественные отношения — это способ избежать реальной конфронтации с бессознательным».
Все эти утверждения довольно удивительны, поскольку они построены на бездоказательной основе и лишены более глубоких знаний о реальности многих полиаморных отношений.
Происхождение таких идей, по-видимому, раскрывается в предложении, которое встречается на 24.24 минуте: «В моей практике было много людей, которые находились в полиаморных отношениях, и я хочу сказать, что я никогда не видел, чтобы это шло хорошо […]»
Признавая, что число пациентов, находившихся в полиаморных отношениях, не было статистически значимой выборкой, заключение коллеги было скептическим.
Это особенно важная форма предвзятости, которую мы все, как аналитики, рискуем иметь: из опыта работы с некоторыми пациентами, которые страдали в полиаморной форме отношений, коллега не делает вывод, что у этого конкретного пациента есть проблемы, которые необходимо исследовать, но что проблема заключается в полиаморной форме.
С пациентами, находящимися в моногамных отношениях, которые также могут избегать реальной конфронтации с бессознательным, которые также могут защищать себя от близости со своими партнерами, которые также могут отрицать бессознательные мотивы в своем поведении, коллеги никогда не придут к выводу, что проблема заключается в моногамии.
Но, не осознавая нескольких ранее описанных предубеждений из которых вытекает негативное представление о полиамории, страдающие пациенты заставили подвергнуть сомнению полиаморию как таковую, и рассмотреть ее как причину их страданий и трудностей.
Если бы я применил ту же логику, то пришел бы к выводу, что моногамия и брак — ужасные контейнеры, которые я никогда никому не рекомендовал бы.
На самом деле, в моем кабинете я встречаю бесчисленное множество пациентов, вовлеченных в болезненные моногамные отношения, которые являются театром бессознательных комплексов, пространством для созависимости, для манипуляций и не редко для психологического, если не физического насилия.
Сколько из нас могли бы использовать одни и те же слова, произносимые на 42.22 минуте: «Я видел, что это причиняет людям большие страдания!», имея в виду разрушительные браки, в которых доминирует собственничество, взаимные ограничения и обесценивание, отчаяние, страх, гнев и так далее?
Тем не менее, трое ведущих подкаста в конечном итоге приходят к согласию в том, что полиамория — это способ избежать определенного, невыносимого напряжения, дискомфорта и страданий. «В моногамии много напряженности. Возможно, напряжение из-за того, что приходится жертвовать другими сексуальными возможностями, напряжение из-за того, что приходится сталкиваться с личностными недостатками и незрелостью. И тогда психика, не имея лучшего способа справиться с этими напряжениями, а также купившись на идею, что мне всегда должно быть комфортно […], выбирает идею полиамории как способа справляться (вы можете всегда быть сексуально возбуждены и не конфротировать с личностью)».
Восторженный ответ второго коллеги: «Вы описываете это как защиту, об этом мы и говорим!», а третий коллега взрывается экуменическим и убедительным: «Именно!»
Это конечно может оказаться правдой для некоторых людей. Но на тему самой полиамории можно смотреть совершенно иначе, нежели чем на симптом, защиту от дискомфорта и способ избежать напряженности.
Я попытался изложить эту точку зрения в конце своей статьи о супружеских отношениях: «[…] полиамория, по-видимому, представляет собой форму парных отношений, потенциально функционирующую как контейнер для множества элементов, инклюзивный, более гибкий и менее жесткий, чем традиционная моногамная форма. Полиаморию можно рассматривать как отношенческую структуру, в которой отношения пары не строятся на исключении разделенности, исключительной привязанности, созависимости или на идее, что любовь ограничена”. (Трикарико, 2021).
Моя цель здесь, однако, не состоит в том, чтобы опровергнуть заявления коллег, критиковать их взгляды или, еще больше, нормализовать полиаморию и «сделать терапевтов полидружественными», как опасается один из ведущих подкаста.
Моя главная цель — показать, как выводы, к которым приходят коллеги, могут быть болезненно обманчивы для пациента, который вовлечен в немоногамные практики по гораздо более глубоким и дифференцированным причинам.
Такой пациент мог быть как не замечен терапевтом, так и не получить помощь в продолжение своего индивидуационного пути, если бы он проходил через территорию полиамории.
Предубеждений, которые этот пример позволяет нам увидеть, много; некоторые из них являются теоретическими, коренящимися в концепциях, которые необходимо было бы тщательно изучить, проанализировать, подвергнуть сомнению, пересмотреть и даже иногда заменить, следуя примеру феминистских авторов и мыслителей (Демарис Уэр или Сьюзен Роуленд, которые пытались подвергнуть сомнению несколько юнгианских концепций, определенно проникнутых патриархальными предубеждениями, в которые был погружен сам Юнг); некоторые проистекают из отсутствия более глубоких знаний по темам, в которых мы, как аналитики, возможно, не имеем непосредственного опыта; и некоторые из них могут быть связаны с личным сопротивлением аналитиков темам, которые могут бросить вызов самому их образу жизни в мире.
Моногамия и брак, например, могут быть культурными рамками, которые повлияли на развитие их Эго, но также и лучшими культурными контейнерами для того, чтобы не заниматься такими проблемами, как их бессознательные потребности, желания, ненадежные привязанности, собственничество, ревность и так далее.
Иллюстрируя эти предубеждения, я хотел бы провести более глубокую дискуссию о том, как они могут сделать нас, аналитиков, слепыми к способам существования в мире, отличным от нашего, и о том, как они могут стать травмирующим фактором для некоторых наших пациентов, которые даже в предположительно безопасном пространстве консультационной комнаты могут найти осуждающую атмосферу, которая в конечном итоге еще раз скажет им, что они неприняты.
REFERENCES
De Beauvoir, S. (1993). The second sex. London, UK: Everyman’s library
bell hooks, (2018). All about love. New visions. NY: William Morrow Paperbacks
Jung, C.G. (1938/1940). Psychology and religion. In: Collected works, vol.11.
Princeton, NJ: Bollingen Series XX, Princeton University Press
Jung, C.G. (1948). On the nature of dreams. In: Collected works, vol. 8. Princeton, NJ: Bollingen Series XX, Princeton University Press
Lorde, A. (2020). The selected work of Audre Lorde. NY: W.W. Norton & Co.
Newbigin, J. (2013). Psychoanalysis and Homosexuality: Keeping the Discussion Moving. In: The British Journal of Psychotherapy, 23rd July 2013
Rowland, S. (2002). Jung. A feminist revision. Cambridge, UK: Polity Press
Salami, M. (2020). Sensuous knowledge: a black feminist approach for everyone. NY: Amistad-HarperCollins
Tricarico, G. (2015). The labyrinth of possibility: a therapeutic factor in analytical practice. London, UK: Routledge
Tricarico, G. (2018). Lost goddesses: a kaleidoscope on porn. London, UK: Routledge
Tricarico, G. (2021). Couple relationship as a symptom: individuative and anti-individuative forces in the relational field. In: Psychological Perspectives (coming soon)
Ward, J. (2020). The tragedy of heterosexuality. NY: New York University Press
Wehr, D. S. (2016). Jung and feminism. Liberating archetypes. London, UK: Routledge